![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
vidjnanaТекст Харриса «Конец веры…» содержит 2 основные темы:
1) Критика религии, здесь Харрис по большей части выступает с атеистических позиций (основная часть книги)
2) Изложение собственных религиозных воззрений, представляющих нью-эйджевский микс (главным образом, последняя глава).
Однако связь религиозных убеждений Харриса с критикой прочих религий касается проблемы этики, поэтому косвенно его религиозная позиция присутствует во всём пространстве текста. В силу чего критика получается довольно специфической. Что, однако, не отменяет ценность критической аргументации, взятой самой по себе.
Основные положения:
1. Критика политкорректности, которую Харрис в контексте темы книги понимает как запрет на критику религии: «религиозные представления находятся просто за рамками рационального дискурса». Пожалуй, это самая сильная и бесспорная часть текста – Харрис пишет, что такого рода «толерантность» приводит только к свободе религиозного фанатизма и вытекающих из него разнообразных бедствий, к сохранению самых диких суеверий.
2. Критика религиозной веры. Веру, по Харрису, давно пора «сдать в архив». «Любая религия утверждает истины без доказательств. Хуже того: любая религия утверждает такие истины, для которых доказательств просто не существует». С точки зрения Харриса, претензии верующих на некую особую область, которая могла бы быть поставлена вне критики, несостоятельны и сами базируются на вере. В вере человечество не нуждается и её не надо ничем заменять, она просто должна быть преодолена, как прочие предрассудки древности.
3. Религия убивает. Основная часть текста Харриса посвящена доказательству связи религии и насилия. Поэтому в книге много говорится об исламе, об 11 сентября, о Гитлере и евреях, о средневековье, указывается на акты насилия и в ряде других религий.
Однако аргументация Харриса в этом фундаментальном для него вопросе откровенно слабая. Харрис пишет, что любой религии свойственна нетерпимость, что религиозные идеи разделяют людей, приводит множество примеров жестокостей, совершённых верующими.
Однако сам же вынужден признавать, что не все верующие (причём именно «убеждённые») агрессивны, что «существуют хорошие и плохие веры» и что «в нашем мире разные общества находятся на разных этапах нравственного развития», поскольку «нравственные богатства» зависят от «политической и экономической стабильности, грамотности, определенного уровня социального равенства — когда этих вещей не хватает, люди находят массу весомых причин обращаться друг с другом плохо. Наша собственная недавняя история свидетельствует о том, что, когда развиваются эти вещи, меняется и нравственность».
Он часто указывает, что исламский мир находится примерно на том же уровне, что находился и европейский в веке где-то 14-м, но только сегодня он вооружён современным оружием.
Возникает резонный вопрос – какое значение тогда имеет собственно религиозный фактор?
Разбирая критические замечания своих оппонентов по данному вопросу, Харрис приходит, практически, только к одной, несомненной, как ему представляется, причинно-следственной связи: современный исламский терроризм возможен лишь потому, что шахид-смертник мечтает получить максимум наслаждений в раю, он безусловно верит Корану и ему наплевать на страдания и смерти множества людей и на свою собственную смерть. Без таковой веры он никогда бы не стал «живой бомбой». Харрис опровергает, приводя немало фактов, мнение, что шахида на его путь толкает бедность и личные невзгоды – многие террористы-смертники были состоятельными и социально благополучными людьми. Их отличала от сверстников лишь фанатичная вера.
И в принципе, как пишет Харрис, «геноцид в любой его форме никогда не отражал рациональности злодеев просто потому, что не существует надежных причин убивать мирное население без разбора».
Иррациональность массовых злодеяний, по мнению Харриса, позволяет отнести их к проявлениям религии, даже если таковая отрицается (тут Харрис воспроизводит классический набор «светских злодеев» – Гитлер, Сталин, Мао Цзе Дун, Пол Пот и пр.).
Здесь Харрисом смешиваются социальные оправдания жестокостей и их подлинные причины.
Кажется, Харрис действительно не представляет себе, что можно желать уничтожения множества людей по вполне прагматическим, рациональным причинам («жизненное пространство на Востоке» или желание получить имущество «колдуна» доносчиком и инквизитором). Хотя нередко, чтобы мобилизовать большое количество людей на массовые убийства и в особенности на самопожертвование в чьих-либо интересах, в самом деле, вполне рационально мыслящими манипуляторами могут использоваться иррациональные оправдания, в частности религиозные.
К тому же «живые бомбы» - вовсе не единственный способ террористической деятельности (в том числе и «исламистов»), производя диверсии, скажем, или беря заложников, боевики вполне могут надеяться остаться в живых и получить вознаграждение. Религиозный фактор тут, скорее, декорация для вполне очевидных мат. выгод людей, избравших подобный образ жизни.
Суммируя, можно сказать, что религиозный фактор, действительно используется для оправдания массовых жестокостей в современном мире и использовался раньше, но он не является сколько-нибудь самостоятельной причиной этих жестокостей.
Тем не менее, снятие запретов толерантности с обсуждения и этой, тёмной стороны религии, полезно, и в этом Харрис, конечно, прав.
4. Критика «умеренной веры». Большое место в тексте Харриса отводится связи умеренной веры и фанатизма. Умеренная вера кажется респектабельной и безобидной, но она отстаивает свободу вероисповедания, а на самом деле привилегированное положение религиозных представлений, запрещая их критику исходя из политкорректности. Тем самым, умеренная религиозность служит почвой, на которой произрастает фанатизм.
Суть умеренной религиозности – избирательность и приспособление под современность, самообман, незнание Писания. Умеренная религиозность – продукт современной цивилизации, в частности, экономики: современной экономике невыгоден фанатизм, когда «убивают покупателей и кредиторов за ереси».
5. Этические и религиозные взгляды Харриса.
Харрис, как и большинство деятелей «нью-эйджа» критически относится к философской традиции и пытается выстроить этику, основанную якобы на непосредственных «глубинных» переживаниях. «Эмпирическая» духовность противопоставляется философским «спекуляциям». Тем самым этика сводится к психологии, добро и зло – соответственно, к счастью и страданию.
Понятно, что уже данное положение крайне сомнительно, субъективные переживания индивида к нравственным нормам имеют весьма опосредованное отношение (хотя, разумеется, любой индивид как-то переживает нравственные нормы).
Довольно ярко это демонстрирует приводимый самим Харрисом пример «убийств чести» изнасилованных женщин или женщин, просто навлекших на семью «позор». С точки зрения Харриса, если люди придерживаются столь «диких» норм, стало быть, они просто безнравственны (поскольку «не любят этих женщин», а ведь любить - и значит делать человека счастливым). Понятное дело, что сами члены данных (традиционных) обществ считают прямо противоположным образом – что они выполняют свой нравственный долг.
Но выстраивая этическую концепцию (вернее, воспроизводя осовремененный восточный микс, как и все деятели нью-эйджа, то есть изобретая велосипед), Харрис сам демонстрирует ту самую религиозность, которую большую часть книги и критиковал.
Он критикует иррациональность веры – но сам пишет о духовной интуиции, об глубинных «эмоциях», где постигаются нравственные истины, доступные лишь просветлённым духовным учителям.
Харрис утверждает, что его этика исключительно рациональна, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что эта «рациональность» без мысли, без размышления, речь идёт о медитации, а не анализе. И Харрис противопоставляет «путь науки» - «анализировать с помощью концепций» и «путь мистицизма» - «переживать вне концепций». Здесь Харрис путает субъективное переживание «рациональности» и объективное научное рациональное исследование.
Таким образом, начав с критики иррационализма веры, Харрис заканчивает утверждением иррационализма «духовных практик».
Критикуя теистические религии, он вспоминал о биологических корнях нравственности, писал, что «если наши этические представления укоренены в биологии, значит, наши попытки положить в основание этики религиозные представления о «нравственном долге» только сбивают нас с пути». Однако когда он пишет о своём, «духовном» понимании нравственности, то его взгляд на биологические истоки уже другой: «Если мы называем какое-то явление «естественным» или говорим, что оно способствовало адаптации некоторых видов, это вовсе не значит, что оно «хорошее» — то есть не значит, что оно в настоящее время увеличивает счастье людей».
Критикуя теистические религии, Харрис всё время повторял, что их положения недоказуемы, догматичны, они не фальсифицируемы, но сам же воспроизводит аргумент от «невозможности доказательства» смертности, что, по его мнению, должно служить аргументом в пользу бессмертия. Попперовский принцип фальсифицируемости куда-то здесь исчезает.
Аналогичным же образом Харрис пытается критиковать «догмат современного ученого» о том, что «мозг продуцирует сознание». Харрис не отрицает, что "психические страдания не более бесплотны, чем маленькая зеленая таблетка" (поскольку факты, что хим. вещества влияют на психику, очевидны), однако он, тем не менее, почему-то полагает, что «методами науки мы никогда не сможем ни доказать, ни опровергнуть это положение» (положение о порождении сознания мозгом).
Харрис критикует религиозный авторитаризм, но сам ссылается на авторитет «духовных учителей», осуществляющих «духовные практики» (а тот, кто их не практикует, закрыт для истины – чем это отличается от стандартного христианского «слепой не может увидеть свет»?).
В качестве критерия истины для «интуитивных представлений о духовности» Харрис предлагает «консенсус» выдающихся (по версии восточных "учителей", естественно) мистиков.
Финал книги, начинающейся с призыва к прогрессу и отбрасыванию предрассудков, сдачи рухляди прошлого в архивы, пестрит замечаниями типа: «многие духовные учителя утверждают, что…», «однако опыт людей многих тысячелетий показывает…». Получается, что действительно бывают «хорошие и плохие веры» и Харрис всего лишь противопоставляет хорошую «духовность Востока» плохим авраамическим религиям.
Неудивительно, что Харрис в конце концов демонстрирует тот же самый авторитаризм, презрение к инакомыслящим и жестокость, которую он же в начале книги в первую очередь и порицал у верующих.
Харрис предлагает осуждать не поступки, не экстремистское поведение, а саму веру как их источник:
«Если представления связаны с действиями, это значит, что мы не можем терпимо относиться к многообразию религиозных представлений, как не можем согласиться жить в мире, где существуют разнообразные представления об эпидемиологии или гигиене».
Харрис сознаёт, что такое требование противоречит принципу свободы слова и свободы совести, но считает его оправданным, поскольку современные технологии сделали человечество очень уязвимым перед действиями даже одного человека-фанатика.
В нетерпимости к нетерпимым воззрениям Харрис готов зайти достаточно далеко, вплоть до убийства инакомыслящих: «Поскольку представления связаны с поведением, они заслуживают самого серьезного отношения. Некоторые представления настолько опасны, что, быть может, было бы этично убивать людей за них. Это может показаться преувеличением, но это просто признание реальности того мира, в котором мы живем… С некоторыми людьми разговор просто невозможен. Если их нельзя обезвредить как-то еще — а часто это невозможно сделать, — людей, склонных к терпимости в других случаях, можно оправдать, если они их убьют в целях самозащиты».
Это, конечно, мера вынужденная, но верующие, по Харрису, сами виноваты, ведь они подобны сумасшедшим:
«У нас есть рад терминов, которые описывают людей, опирающихся на лишенные доказательств представления. Когда эти представления широко распространены, мы называем людей «верующими», в других же случаях мы называем их «сумасшедшими», «помешанными» или «психотиками».
Помимо убийств, Харрис считает также возможным использовать и пытки, они вполне приемлемы, во всяком случае, ничуть не в меньшей степени чем случайные убийства мирных жителей на войне.
В крайнем же случае Харрис полагает, что в отношении противников можно и должно использовать и оружие массового поражения, в частности ядерное, и он выступает за право нанесения первыми ядерного удара по врагам.
Но это именно крайний случай. Харрис, в принципе, миролюбив - для обществ, в которых США, «добрый великан» (Харрис соглашается с такой характеристикой Штатов) навело порядок, как в Ираке, необходимо всего лишь установить «тиранию» при «нарушении гражданских прав» - исключительно потому, что население ещё к демократии не готово и на свободных выборах наверняка изберёт не подходящего для «доброго великана» лидера.
Конечно, кому-то может показаться, что Харрис имеет в виду нарушение нац. суверенитета, но наш свободомыслящий автор всего лишь желает установления «всемирного правительства» (естественно, подконтрольного США). Исключительно для блага самого же общества – «только в этом случае война между США и Китаем будет столь же маловероятной, как и война между штатами Техас и Вермонт…»
Правда, для этого необходимо достигнуть высокого уровня «экономической, культурной и нравственной интеграции… И многообразие наших религиозных представлений создает важнейшее препятствие для этого процесса».
В общем, да, - если всем политкорректно внушать «хорошие» представления Харриса, а несогласных убивать или подчинять «тирании», то, наверное, взгляды человечества со временем окажутся сходными, хотя бы на словах.
Правда, читая эти пассажи Харриса о будущем человечества, всё время возникают странные ассоциации с его же филиппиками в адрес мрачного прошлого – европейского средневековья, тоталитаризма 20 века и исламской теократии…
Книга Харриса, на мой взгляд, во многом непоследовательна и противоречива, и сам он, и его взгляды могут не вызывать большой симпатии.
Но текст Харриса, тем не менее, интересен даже своими заблуждениями, не говоря уже о многих верных его положениях, высказанных прямо и без эвфемизмов.
1) Критика религии, здесь Харрис по большей части выступает с атеистических позиций (основная часть книги)
2) Изложение собственных религиозных воззрений, представляющих нью-эйджевский микс (главным образом, последняя глава).
Однако связь религиозных убеждений Харриса с критикой прочих религий касается проблемы этики, поэтому косвенно его религиозная позиция присутствует во всём пространстве текста. В силу чего критика получается довольно специфической. Что, однако, не отменяет ценность критической аргументации, взятой самой по себе.
Основные положения:
1. Критика политкорректности, которую Харрис в контексте темы книги понимает как запрет на критику религии: «религиозные представления находятся просто за рамками рационального дискурса». Пожалуй, это самая сильная и бесспорная часть текста – Харрис пишет, что такого рода «толерантность» приводит только к свободе религиозного фанатизма и вытекающих из него разнообразных бедствий, к сохранению самых диких суеверий.
2. Критика религиозной веры. Веру, по Харрису, давно пора «сдать в архив». «Любая религия утверждает истины без доказательств. Хуже того: любая религия утверждает такие истины, для которых доказательств просто не существует». С точки зрения Харриса, претензии верующих на некую особую область, которая могла бы быть поставлена вне критики, несостоятельны и сами базируются на вере. В вере человечество не нуждается и её не надо ничем заменять, она просто должна быть преодолена, как прочие предрассудки древности.
3. Религия убивает. Основная часть текста Харриса посвящена доказательству связи религии и насилия. Поэтому в книге много говорится об исламе, об 11 сентября, о Гитлере и евреях, о средневековье, указывается на акты насилия и в ряде других религий.
Однако аргументация Харриса в этом фундаментальном для него вопросе откровенно слабая. Харрис пишет, что любой религии свойственна нетерпимость, что религиозные идеи разделяют людей, приводит множество примеров жестокостей, совершённых верующими.
Однако сам же вынужден признавать, что не все верующие (причём именно «убеждённые») агрессивны, что «существуют хорошие и плохие веры» и что «в нашем мире разные общества находятся на разных этапах нравственного развития», поскольку «нравственные богатства» зависят от «политической и экономической стабильности, грамотности, определенного уровня социального равенства — когда этих вещей не хватает, люди находят массу весомых причин обращаться друг с другом плохо. Наша собственная недавняя история свидетельствует о том, что, когда развиваются эти вещи, меняется и нравственность».
Он часто указывает, что исламский мир находится примерно на том же уровне, что находился и европейский в веке где-то 14-м, но только сегодня он вооружён современным оружием.
Возникает резонный вопрос – какое значение тогда имеет собственно религиозный фактор?
Разбирая критические замечания своих оппонентов по данному вопросу, Харрис приходит, практически, только к одной, несомненной, как ему представляется, причинно-следственной связи: современный исламский терроризм возможен лишь потому, что шахид-смертник мечтает получить максимум наслаждений в раю, он безусловно верит Корану и ему наплевать на страдания и смерти множества людей и на свою собственную смерть. Без таковой веры он никогда бы не стал «живой бомбой». Харрис опровергает, приводя немало фактов, мнение, что шахида на его путь толкает бедность и личные невзгоды – многие террористы-смертники были состоятельными и социально благополучными людьми. Их отличала от сверстников лишь фанатичная вера.
И в принципе, как пишет Харрис, «геноцид в любой его форме никогда не отражал рациональности злодеев просто потому, что не существует надежных причин убивать мирное население без разбора».
Иррациональность массовых злодеяний, по мнению Харриса, позволяет отнести их к проявлениям религии, даже если таковая отрицается (тут Харрис воспроизводит классический набор «светских злодеев» – Гитлер, Сталин, Мао Цзе Дун, Пол Пот и пр.).
Здесь Харрисом смешиваются социальные оправдания жестокостей и их подлинные причины.
Кажется, Харрис действительно не представляет себе, что можно желать уничтожения множества людей по вполне прагматическим, рациональным причинам («жизненное пространство на Востоке» или желание получить имущество «колдуна» доносчиком и инквизитором). Хотя нередко, чтобы мобилизовать большое количество людей на массовые убийства и в особенности на самопожертвование в чьих-либо интересах, в самом деле, вполне рационально мыслящими манипуляторами могут использоваться иррациональные оправдания, в частности религиозные.
К тому же «живые бомбы» - вовсе не единственный способ террористической деятельности (в том числе и «исламистов»), производя диверсии, скажем, или беря заложников, боевики вполне могут надеяться остаться в живых и получить вознаграждение. Религиозный фактор тут, скорее, декорация для вполне очевидных мат. выгод людей, избравших подобный образ жизни.
Суммируя, можно сказать, что религиозный фактор, действительно используется для оправдания массовых жестокостей в современном мире и использовался раньше, но он не является сколько-нибудь самостоятельной причиной этих жестокостей.
Тем не менее, снятие запретов толерантности с обсуждения и этой, тёмной стороны религии, полезно, и в этом Харрис, конечно, прав.
4. Критика «умеренной веры». Большое место в тексте Харриса отводится связи умеренной веры и фанатизма. Умеренная вера кажется респектабельной и безобидной, но она отстаивает свободу вероисповедания, а на самом деле привилегированное положение религиозных представлений, запрещая их критику исходя из политкорректности. Тем самым, умеренная религиозность служит почвой, на которой произрастает фанатизм.
Суть умеренной религиозности – избирательность и приспособление под современность, самообман, незнание Писания. Умеренная религиозность – продукт современной цивилизации, в частности, экономики: современной экономике невыгоден фанатизм, когда «убивают покупателей и кредиторов за ереси».
5. Этические и религиозные взгляды Харриса.
Харрис, как и большинство деятелей «нью-эйджа» критически относится к философской традиции и пытается выстроить этику, основанную якобы на непосредственных «глубинных» переживаниях. «Эмпирическая» духовность противопоставляется философским «спекуляциям». Тем самым этика сводится к психологии, добро и зло – соответственно, к счастью и страданию.
Понятно, что уже данное положение крайне сомнительно, субъективные переживания индивида к нравственным нормам имеют весьма опосредованное отношение (хотя, разумеется, любой индивид как-то переживает нравственные нормы).
Довольно ярко это демонстрирует приводимый самим Харрисом пример «убийств чести» изнасилованных женщин или женщин, просто навлекших на семью «позор». С точки зрения Харриса, если люди придерживаются столь «диких» норм, стало быть, они просто безнравственны (поскольку «не любят этих женщин», а ведь любить - и значит делать человека счастливым). Понятное дело, что сами члены данных (традиционных) обществ считают прямо противоположным образом – что они выполняют свой нравственный долг.
Но выстраивая этическую концепцию (вернее, воспроизводя осовремененный восточный микс, как и все деятели нью-эйджа, то есть изобретая велосипед), Харрис сам демонстрирует ту самую религиозность, которую большую часть книги и критиковал.
Он критикует иррациональность веры – но сам пишет о духовной интуиции, об глубинных «эмоциях», где постигаются нравственные истины, доступные лишь просветлённым духовным учителям.
Харрис утверждает, что его этика исключительно рациональна, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что эта «рациональность» без мысли, без размышления, речь идёт о медитации, а не анализе. И Харрис противопоставляет «путь науки» - «анализировать с помощью концепций» и «путь мистицизма» - «переживать вне концепций». Здесь Харрис путает субъективное переживание «рациональности» и объективное научное рациональное исследование.
Таким образом, начав с критики иррационализма веры, Харрис заканчивает утверждением иррационализма «духовных практик».
Критикуя теистические религии, он вспоминал о биологических корнях нравственности, писал, что «если наши этические представления укоренены в биологии, значит, наши попытки положить в основание этики религиозные представления о «нравственном долге» только сбивают нас с пути». Однако когда он пишет о своём, «духовном» понимании нравственности, то его взгляд на биологические истоки уже другой: «Если мы называем какое-то явление «естественным» или говорим, что оно способствовало адаптации некоторых видов, это вовсе не значит, что оно «хорошее» — то есть не значит, что оно в настоящее время увеличивает счастье людей».
Критикуя теистические религии, Харрис всё время повторял, что их положения недоказуемы, догматичны, они не фальсифицируемы, но сам же воспроизводит аргумент от «невозможности доказательства» смертности, что, по его мнению, должно служить аргументом в пользу бессмертия. Попперовский принцип фальсифицируемости куда-то здесь исчезает.
Аналогичным же образом Харрис пытается критиковать «догмат современного ученого» о том, что «мозг продуцирует сознание». Харрис не отрицает, что "психические страдания не более бесплотны, чем маленькая зеленая таблетка" (поскольку факты, что хим. вещества влияют на психику, очевидны), однако он, тем не менее, почему-то полагает, что «методами науки мы никогда не сможем ни доказать, ни опровергнуть это положение» (положение о порождении сознания мозгом).
Харрис критикует религиозный авторитаризм, но сам ссылается на авторитет «духовных учителей», осуществляющих «духовные практики» (а тот, кто их не практикует, закрыт для истины – чем это отличается от стандартного христианского «слепой не может увидеть свет»?).
В качестве критерия истины для «интуитивных представлений о духовности» Харрис предлагает «консенсус» выдающихся (по версии восточных "учителей", естественно) мистиков.
Финал книги, начинающейся с призыва к прогрессу и отбрасыванию предрассудков, сдачи рухляди прошлого в архивы, пестрит замечаниями типа: «многие духовные учителя утверждают, что…», «однако опыт людей многих тысячелетий показывает…». Получается, что действительно бывают «хорошие и плохие веры» и Харрис всего лишь противопоставляет хорошую «духовность Востока» плохим авраамическим религиям.
Неудивительно, что Харрис в конце концов демонстрирует тот же самый авторитаризм, презрение к инакомыслящим и жестокость, которую он же в начале книги в первую очередь и порицал у верующих.
Харрис предлагает осуждать не поступки, не экстремистское поведение, а саму веру как их источник:
«Если представления связаны с действиями, это значит, что мы не можем терпимо относиться к многообразию религиозных представлений, как не можем согласиться жить в мире, где существуют разнообразные представления об эпидемиологии или гигиене».
Харрис сознаёт, что такое требование противоречит принципу свободы слова и свободы совести, но считает его оправданным, поскольку современные технологии сделали человечество очень уязвимым перед действиями даже одного человека-фанатика.
В нетерпимости к нетерпимым воззрениям Харрис готов зайти достаточно далеко, вплоть до убийства инакомыслящих: «Поскольку представления связаны с поведением, они заслуживают самого серьезного отношения. Некоторые представления настолько опасны, что, быть может, было бы этично убивать людей за них. Это может показаться преувеличением, но это просто признание реальности того мира, в котором мы живем… С некоторыми людьми разговор просто невозможен. Если их нельзя обезвредить как-то еще — а часто это невозможно сделать, — людей, склонных к терпимости в других случаях, можно оправдать, если они их убьют в целях самозащиты».
Это, конечно, мера вынужденная, но верующие, по Харрису, сами виноваты, ведь они подобны сумасшедшим:
«У нас есть рад терминов, которые описывают людей, опирающихся на лишенные доказательств представления. Когда эти представления широко распространены, мы называем людей «верующими», в других же случаях мы называем их «сумасшедшими», «помешанными» или «психотиками».
Помимо убийств, Харрис считает также возможным использовать и пытки, они вполне приемлемы, во всяком случае, ничуть не в меньшей степени чем случайные убийства мирных жителей на войне.
В крайнем же случае Харрис полагает, что в отношении противников можно и должно использовать и оружие массового поражения, в частности ядерное, и он выступает за право нанесения первыми ядерного удара по врагам.
Но это именно крайний случай. Харрис, в принципе, миролюбив - для обществ, в которых США, «добрый великан» (Харрис соглашается с такой характеристикой Штатов) навело порядок, как в Ираке, необходимо всего лишь установить «тиранию» при «нарушении гражданских прав» - исключительно потому, что население ещё к демократии не готово и на свободных выборах наверняка изберёт не подходящего для «доброго великана» лидера.
Конечно, кому-то может показаться, что Харрис имеет в виду нарушение нац. суверенитета, но наш свободомыслящий автор всего лишь желает установления «всемирного правительства» (естественно, подконтрольного США). Исключительно для блага самого же общества – «только в этом случае война между США и Китаем будет столь же маловероятной, как и война между штатами Техас и Вермонт…»
Правда, для этого необходимо достигнуть высокого уровня «экономической, культурной и нравственной интеграции… И многообразие наших религиозных представлений создает важнейшее препятствие для этого процесса».
В общем, да, - если всем политкорректно внушать «хорошие» представления Харриса, а несогласных убивать или подчинять «тирании», то, наверное, взгляды человечества со временем окажутся сходными, хотя бы на словах.
Правда, читая эти пассажи Харриса о будущем человечества, всё время возникают странные ассоциации с его же филиппиками в адрес мрачного прошлого – европейского средневековья, тоталитаризма 20 века и исламской теократии…
Книга Харриса, на мой взгляд, во многом непоследовательна и противоречива, и сам он, и его взгляды могут не вызывать большой симпатии.
Но текст Харриса, тем не менее, интересен даже своими заблуждениями, не говоря уже о многих верных его положениях, высказанных прямо и без эвфемизмов.